— У каждой вайнахской семьи есть своя история про выселение. Наш дед, Хоза Эжаев, был расстрелян в январе 1944, но семья об этом не знала и надеялась, что его выпустят. Его жена (наша бабушка) с двумя сыновьями ждала мужа и старшего сына из тюрьмы в своем доме в Нихалое. А мой отец с братом постарше ждали их в служебной квартире отца на Старых Промыслах.
Дядя, тогда ему было 12 лет, каждый день караулил у тюрьмы, а мой отец, которому было 7 лет, сидел в квартире один. 23-го его оттуда и забрали, предварительно зачитав постановление о депортации. Под конвоем доставили на вокзал. Там его нашел старший брат и они вдвоём провели несколько лет в Северном Казахстане, пока им позволили воссоединиться с матерью и братьями, которых выгрузили в другом районе. Как они жили вдвоем эти несколько лет?! Смотрю на своих сыновей и не представляю как два мальчика 7 и 12 лет в страшных условиях голода и холода смогли выжить.
— Амин Довтукаев , Чечня, 89 лет. Позирует в кузнице своего дома, построенного на месте сожженного во время депортации. «Так вышло, что у меня отца не было. Его мне заменил мой дед. Когда нас депортировали, он сильно болел, лежал в своей постели, я за ним ухаживал. Когда пришли солдаты, дед депортироваться отказался. Меня заставили уехать. Забросили в “студебеккер” и увезли. Что стало с дедом, я не знал. Я вернулся домой в 57-м. Дома на месте не было, да и аула нашего не было. Я увидел только обуглившиеся части дерева, золу и мусор всякий. Весь наш Ушкалой таким был. Стал я копать — и нашел. Голову дедушки своего родного. И еще кости почерневшие. Думаю, застрелили его и дом сожгли. Я слышал, много аулов тогда сожгли. И людей с ними».
— Товсари Чахкиева , Ингушетия, 101 год. «Я помню, что мы завтракали, когда пришли солдаты. Никто ничего такого не ожидал. Нам ничего не разрешили с собой взять — ни еды, ни одежды. Что было на столе — и то солдаты сгребли. Наверное, они голодные были. В чем мы были одеты, в том и погнали нас. Мы шли 12 километров до Армхи, а там нас посадили в грузовики и повезли в Орджоникидзе.
Вокзал был полон народу. Площадь, платформа — везде сидели и стояли люди. Нам сесть было негде. Так весь день стояли под мокрым снегом. Вокруг автоматчики и пулеметы на платформах. В нас нацелились. Вдруг какое-то шевеление. Видим, что расчищают проход. Идут четыре автоматчика, а между ними человек в генеральской форме. Невысокий, голову вниз опустил, руки держит за спиной. Я не знала, кто это. Мне потом сказали: это, мол, Лаврентий Берия был.
Он прошел, и нам дали команду в вагоны грузиться. В скотовозах было холодно. Туалетов не было. Еды не было. Мы держались, как только могли. Потом на какой-то остановке наши старики пожаловались каким-то военачальникам, и нам понемногу стали давать овсяную кашу. Ее было мало. Мы все равно не наедались. Умирали в пути многие. Трупы не хоронили, просто складывали в снег.
На одной станции положили мертвеца в канаву с водой. Нам так это обидно было. Это ведь человек был…
В Казахстане нам хуже всего было в первую весну. Пока привыкли к их воде, к их климату… А голодному человеку как трудно привыкать… Очень много было похорон. Чем питались? Мы одежду с себя продавали. Никто не хотел у нас покупать, нам и предложить-то особо было нечего, но как-то находили желающих. За чашку пшеницы продавали пальто. Выходить за пределы колхоза нельзя было. Мы же спецпереселенцы. Вышел — 25 лет и до свидания! Когда Сталин умер, ликованию нашему предела не было! Плакали от радости! Колхозное начальство было этим очень недовольно. Подходили, приставали: чего, мол, радуетесь? Почему не плачете? А мой отец им как закричит: мы свои слезы все выплакали! Чего нам теперь бояться? Что нам этот… сделает теперь? Мы и так уже полуголодные-полуживые, все наши старики поумирали из-за него. Давно бы ему сдохнуть нужно было…».